В глазах всё ещё плавал красноватый туман, но Стас держался усилием воли, понимая, что свалиться сейчас в обморок — роскошь не по карману. Свалишься — добьют в два счёта, если не хуже того. Однако, больше желающих не было. На него со всех сторон смотрели — кто безразлично, кто с довольной улыбкой, но ни один из сидельцев не попытался вмешаться.

— Силён махаться, Чалдон, — усмехнулся сидящий за столом урка. — Бурсака срубить, это ж суметь надо. Присаживайся к столу, поговорим.

Стас тяжело плюхнулся на лавку.

— Ты, я смотрю, на расправу скор, обид не спускаешь. Это правильно. Себя здесь сразу ставить надо. Ты думаешь, мы тут сидим?

— А что же ещё? — удивился опер.

— Мы тут жизнь свою живём. А жизнь не тетрадка, листок не вырвешь, и заново не перепишешь. Понял?

— Понял.

— Ты, я смотрю, духовитый. Держись за меня, не пропадёшь. Зовут меня Барон, слыхал?

— Не приходилось.

— Ну, да, откуда тебе? Фраер чистой воды, как слеза, взяли от сохи на время, — ухмыльнулся Барон. — Ничего, обтешешься.

Он наклонился вперёд.

— По киче мулька прошла, что залетел мазёвый лох [17] по мокрухе.

— Почему именно лох? — насторожился Стас, понимающий это слово в контексте «лихих девяностых».

— Ну, ты же не блатной, нашими дорожками не ходил, — пояснил Барон. — Но, как я погляжу, ты вполне на честного фраера канаешь.

— Ну, спасибо тебе на добром слове.

— Не на чем, — осклабился уркан. — Все люди — братья, а есть такие братья, что как сёстры.

«Угу, — хмыкнул про себя Стас. — Вот это уже до боли знакомо. Сейчас в душу потрахается [18] немного, а потом свой интерес прогонять начнёт. Послушаем, конечно. Может, тут и мой интерес есть?»

Незадачливые картёжники, потихоньку приходя в себя, оценили перемену в диспозиции правильно. И «под сурдинку» расползлись по нарам, не привлекая к себе внимания.

А Барон, меж тем, разливался соловьём, толкуя оперу про то, какие суки эти легавые, про то, что верить им ни на грош нельзя. А доверять можно только честным ворам, но, и то, не всем, а с оглядкой.

«Нет, он меня, точно, за полного лоха держит. Видать, просто в „хате“ серьёзных жуликов нет, вот он и дует мне в уши этот сквозняк».

— Сидишь, слушаешь, а сам думаешь — и чего мне этот фармазон фуфло в ухо пихает? — неожиданно прервав повествование, вдруг спросил Барон, цепко глядя на собеседника.

— Ну, сам-то как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Стас. — Я, конечно, по тюрьмам не скитался. Но, ты уж прости, я этих разговоров ещё в детстве наслушался — во!

Он чиркнул себя ребром ладони по горлу.

— Я вижу, что ты ко мне серьёзный разговор имеешь, но с кондачка не лезешь, потому что осторожный.

— Жизнь обучила, — хмыкнул Барон.

— Меня тоже, — веско сказал опер. — Я послушать — всегда пожалуйста. Особенно, если там и мой интерес сбоку прилеплен. А про веру. Богу я верю, а людям, ты уж прости, не очень. А вот там, где есть взаимная выгода, можно разные дела делать.

— Складно лепишь, — прокомментировал урка. — Прям, как доктор по-латыни. Но прав ты тут, ничего не скажу. Лады, Чалдон, живи спокойно. Я пока подумаю, мозгой пораскину — есть мне резон с тобой дело иметь или дешевле подальше от тебя держаться. Всё, базар окончен, разбег по мастям, — пошутил он.

И, поднявшись из-за стола, упал на свою шконку, надвинул на глаза модное клетчатое кепи и засопел. Стас лёг на своё место, уверенный, что не заснёт ни за что. Однако, сам не заметил, как отключился — усталость и нервное напряжение взяли своё.

Дни тянулись за днями. В серой камерной жизни Стас освоился быстро. Остальные жители «хаты» быстро уяснили, что трогать его себе дороже. Тем более, что пахан к новенькому благоволил. Кормили однообразно, но сытно — 300 г черного хлеба на день, по 20 г жиров и повидла, две чашки эрзац-кофе. В обед литр мучной похлебки. Передач и свиданий не было. Как пояснил оперу Шульц, сидевший под следствием за ограбление почты, в Investigatory insulator (как понял Стас — что-то типа СИЗО) подследственным не разрешены контакты с внешним миром.

«Разумно, конечно, — подумал Стас. — Но меня лично это не очень радует».

Впервые в жизни он оказался в роли зека и сам удивился — как быстро он в этой атмосфере освоился. То и дело он ловил себя на том, что отношение к полиции у него поменялось. Не то, чтобы он её возненавидел — слишком много лет он провёл в шкуре опера. Но не было у него уже такого чувства правоты, как раньше. Стас начал видеть в законе те моменты, которые совершенно не вызвались необходимостью. Система, мало того, что была безразлична к людям, которые сидели в её стенах. Она была равнодушна и сама к себе, продолжая тупо и целеустремлённо делать то, что не приносит никакой пользы Закону.

Уже почти месяц, как он был оторван от мира. Единственной отдушиной, как ни странно, было общение с Бароном. Урка оказался личностью интересной и далеко не ординарной. Он много повидал в жизни, многое знал, перечитал кучу книг. А, поскольку ум от природы имел острый, всё прочитанное, не страдая излишним преклонением к авторитетам, сверял со своими жизненными установками, отбрасывая то, с чем был не согласен, и приводя в соответствие со своим пониманием мира то, что понравилось. В итоге в голове у него получалась такая каша из Конфуция, Ницше, Бердяева и воровского закона, что Стас порой только диву давался.

— Ты пойми, — втолковывал ему Барон. — Ведь не просто так принято — заходит лох в хату, его сразу шнырить [19] начинают. И опустят, если, в натуре, лох. Это всё имеет глубокий смысл, неведомый для непосвящённого.

— Загнул, — покрутил головой опер. — Да одурели от долгого сидения, вот и куражатся над кем ни попадя.

— Э-э, не скажи. Ницше как сказал? Всё, что нас не убивает, делает нас сильнее. Вот ему народ и даёт случай показать — тварь он дрожащая или право имеет?

— Ну, вот, и Достоевского приплёл, — хохотал Стас. — Ты ещё Конфуция под воровской закон подведи.

— Конфуция? Да, за милый мой! Его как-то спросили: Правда ли, что за зло надо платить добром? И он спросил в ответ: А чем же тогда платить за добро? За зло нужно платить по справедливости. Вот мы, воры, так и живём — око за око, зуб за зуб. А ты говоришь!

— Силён! Ничем тебя не проймёшь!

— А то! — хитро подмигнул Барон.

Загремели «кормушки», предваряя привычную процедуру обеда. По случаю воскресенья в мисках желтел отварной картофель. Барон, как обычно, пошептался с раздатчиком, взял свою порцию и уселся за стол рядом со Стасом.

— Теперь слушай сюда, Чалдон, — тихо сказал он. — Инспектор твой в больнице лежит — маслинку [20] словил где-то, а делом твоим теперь Шульц занимается. Насквозь поганый легаш, это я тебе говорю. Значит, не сегодня-завтра тебя дёрнут. Запомни — ничему не верь. Иначе пропадёшь ни за понюх. Но и не дерзи зря, ты мне живой нужен. Вернёшься, тогда и поговорим.

— Понял, — негромко ответил Стас.

«Маслинку, значит? Вот это хреново. Такие вещи могут означать только одно — взялись за него всерьёз и не с просто так. Вот и думай, служба его тут замешана, алмазы или что-то третье? Кстати, вполне может быть, что причина не одна».

Словно отвечая на его мысли, в замке повернулся ключ, и на пороге возник надзиратель Хайош.

— Херр Демидофф, прошу вас выйти.

Стас поднялся и вышел из камеры, по дороге обменявшись с Бароном понимающими взглядами. В комнате для допросов его встретил ослепительной улыбкой высокий мужчина лет тридцати пяти.

— Здравствуйте, господин Демидов.

По-русски он говорил с лёгким акцентом. И до тошноты правильно выговаривал каждое слово.

— Здравствуйте, — отозвался Стас. — Чем порадуете?

— Ничем порадовать вас не могу. Присаживайтесь, поговорим, может быть, вы сами себя сможете порадовать.